Хозяин своего мира

Анна Лоренц ^| Сурен Манвелян

С непреходящей болью он говорит о своих уничтоженных работах. Сожалеет о так и не осуществленных проектах. Искренне и шумно возмущается, когда его авторство в таких крупных проектах, как, скажем, ереванский мемориал памяти жертв Геноцида или «Чайка» при въезде в столицу, пытаются замолчать. А говоря о самой признанной своей работе — знаменитых фресках и мозаике в здании Матенадарана, — сам вносит сомнения: «Мозаика — это здорово. А вот фрески нужно было сделать иначе». И это нормально. У художника, архитектора, искусствоведа Вана Хачатура свои и совершенно незыблемые представления об искусстве.

Отец мой был родом из Эчмиадзина. Вернувшись с Первой мировой с тяжелыми ранениями, он был вынужден остаться в Баку. Мама была сиротой и переехала туда из Игдыра с сестрой, спасаясь от резни. Однажды эти бедные, скромные, благородные люди встретились и поженились. Арендовали маленькую комнатку — будку сапожника. Там я родился и вырос. Сколько себя помню, непрерывно рисовал. Мои родители ничего в этом не понимали. Просто любили меня. Отец покупал цветные карандаши, акварели, потом тюбики масляной краски. Помню, я нарисовал ими на стекле Давида Сасунского на коне, и картина была видна с обеих сторон.

По настоянию отца мы каждый год приезжали в Эчмиадзин. А потом, уже во время войны, с мамой и братом на несколько лет переехали в Армению. Отец же остался в Баку — его забрали в военизированную охрану. Я поступал в художественные училища и в Баку, и в Ереване. Но приходилось бросать учебу — работать надо было. Кем только не работал! Только в 1948-м окончил училище в Баку и уехал в Ленинград. Три года учился там в Академии художеств, в музеях и библиотеках. Но из-за болезни легких пришлось вернуться в Ереван, доучиваться в Театрально-художественном институте. Позже я снова поехал в Ленинград — работал там над дипломом. Уезжая, не поставил в известность руководство института, и, вернувшись, обнаружил, что меня исключили. Но я привез с собой отличные монументальные работы — первые в своем роде в Армении — фреску по мокрой штукатурке и мозаику. В итоге вопрос моего отчисления как-то замяли.

Помню, писал картину для экзамена по композиции. Сказали, нарисуй строительство. Нарисовал — как раз строили здание картинной галереи на центральной площади. Принес, получил двойку. Мне сказали: «Это сцена из жизни рабов». — «Но ведь люди работают. Вон, солнце светит…» — «Нет. Два». Пошел, сделал новую картину — все улыбаются, никто не работает. Пять получил.

В Ленинграде меня уговаривали оставить дипломную работу в музее института имени Мухиной. Но я настоял на том, что должен привезти ее в Армению. Как же, я ехал в Ереван, чтобы ни много ни мало стать основоположником современной армянской монументальной живописи. И, что самое интересное, стал. Но это потом. А тогда мою картину установили в Союзе художников — в то время он располагался в здании ереванской мечети. Впоследствии ее снесли, а работу мою разбили ломами и выбросили.

Когда я уже работал над дипломом, пришел к ректору, говорю: «Я ошибся, хочу попроситься на первый курс факультета скульптуры». Он стал меня отговаривать. Сказал: «Хочешь попробовать — вон, мы принесли камни для дипломных, можешь взять один и делать с ним что хочешь». Начал работать. Когда скульптура была готова, посмотрел на нее и решил, что учиться мне больше нечему. И защитил диплом. Уже с дипломной моей работы был признан основоположником современной армянской монументальной живописи.

Монументальная живопись — это не мой выбор, это моя сущность. Я не мог рисовать бытовые сцены. Я мыслил не каждодневными событиями, а философскими категориями. Меня интересовали вопросы бытия, жизни и смерти… В молодости я шел за каждой встретившейся траурной процессией. Изучал все ритуалы, обычаи, вникал в их смысл и значение... А выразить все эти чувства можно было только в живописи философской.

Мне поручили оформить Матенадаран, и я предложил сделать в вестибюле мозаику «Вардананк» и три фрески, отражающие древнюю, эллинистическую и средневековую культуру Армении. Работал в Ленинграде — 9 раз летал туда и обратно. А тут случилась история — не было фиолетовой смальты. А как без нее, у меня ведь с этим цветом особые отношения?! Пришлось найти женщину, которая умела варить смальту, и печи, на которых она могла работать. Заставил ее взять отпуск за мой счет, потом заплатил за месячную работу одной печи. Наконец, смальта была готова, но я ее не использовал. Она была не фиолетовая, не такая, как мне было нужно. Однако я нашел выход — сделал брюки перса из красных и синих полос, на расстоянии они выглядят как фиолетовые. Правда, весь гонорар, что я получил за фрески, ушел на мозаику. Зато, когда появилась первая хвалебная статья о моей работе в Матенадаране, отец схватил номер газеты и объездил с ней всех знакомых и родственников в районах Армении. Хвалился — мол, вот какой мой Ваник!

Об этой работе много говорили, писали, многие архитекторы хотели оформить свои здания монументальными картинами, и я метался между тремя проектными институтами. Нередко приходилось менять проекты, чтобы я мог осуществить свои замыслы. Потихоньку я вынужденно стал заниматься архитектурой. Ну, а если чем-то занимаешься, то делать это нужно основательно. Так я досконально изучил мировой опыт и начал делать собственные архитектурные проекты.

Однажды меня пригласил руководитель Госстроя Армении Григорий Агабабян и сказал, что изобрели новую технологию строительства, а вот использовать ее возможности в архитектуре не могут и строят здания, похожие на каркасно-панельные. Я спроектировал 25-этажный дом, в котором учтены все особенности национального образа жизни. Причем проект этот был сделан и утвержден еще при Союзе, с учетом всех жестких ограничений СНИПа — свода норм и правил. На каждом этаже 8 квартир и двор, в который все они выходят. Здесь есть цветники, мараны, условия для сушки белья, чтобы не уродовали фасады, здесь можно делать шашлык, играть с соседями в нарды. Ни одно окно не смотрит в комнату соседа, и хозяйки спокойно могут расхаживать в своих квартирах в чем угодно. Между этажами есть два гомиода. Такие были во всех наших деревнях — для молодых и для стариков. Молодые при этом не имели права приходить к старикам, но могли приглашать их к себе. Это было нечто среднее между учебным заведением и клубом. Последние два этажа и сад на крыше — детский сад. На самом верху установлено устройство, превращающее солнечную энергию в электрическую, а квартиры расположены так, что летом в них прохладно, а зимой — солнечно. По сути это и есть старый Ереван с его двориками, только, если там улица была горизонтальной, то в моем проекте она вертикальная. Но этот проект так и не был реализован.

Самый главный для меня принцип в архитектуре — не портить красоту вокруг. Уродуя природу, мы лишаем себя способности, возможности любить — ведь любить можно только красоту. Мы не имеем права превращать свою страну в груду железобетона. Посмотрите, что мы наделали! Мне противно выглядывать в окно — я задергиваю шторы, чтобы ничего не видеть. Я создал свои города. Это жилые массивы, которые только опорами стоят на земле. Я спроектировал их по принципу наших сел: крыша одного дома — двор другого, расположенного выше на холме. Все, что сейчас строится рядом друг с другом, я поднял вверх. В каждом массиве есть свой центр культуры, торговли, спорта, есть рабочий квартал, жилой квартал… И здесь нет ни одной колонны, все это висит на канатах — вантах. Строить эти города куда дешевле, чем обыкновенные. Я изобрел технологии, позволяющие их создавать, и получил из Москвы сертификат, подтверждающий это. Мои проекты очень часто публиковали, но реализовать боялись.

Однажды директор Армгоспроекта Николай Акопян и архитектор академик Самвел Сафарян попросили меня принять участие в конкурсе по созданию мемориала в память жертв геноцида. Мы работали с  Артуром Тарханяном и Сашуром Калашяном. Первым нашим предложением был врытый в землю большой крест. Не приняли. Потом мы выдвинули ту версию, которая сейчас и стоит. И вдруг передо мной поставили новую задачу — сделать скульптуру возрождения. Складывалось впечатление, что Москва сначала дала нашему руководству добро на этот мемориал, а потом под напором Турции передумала. Два года я тянул. Наконец, Кочинян принял мой последний и самый лучший вариант. В 1971 году я высек на «Стене скорби» две фигуры — матери и ребенка — но в 2003-м их уничтожили перфораторами. И даже имя мое стараются не упоминать в списке авторов мемориала. Точно так же, как при упоминании имен авторов знаменитой «Чайки» при въезде в Ереван. Хвалить мои работы хвалят, а вот имени называть не хотят или приписывают авторство другим. Видать, здорово я им досадил.

В советские времена, что бы ни строили, — строили коммунизм, а значит, этим можно было только восторгаться и ни в коем случае не критиковать. И безбожно крали из чужих журналов. После того, как я раскритиковал кинотеатр «Россия», мои 44-метровые барельефы, установленные в ленинаканском театре в честь 2000-летия армянского театра, были уничтожены. Меня хотели заткнуть. Но от этого же кинотеатр не перестал быть неграмотной копией внешней формы, относящейся к японской архитектуре.

Красть чужие проекты можно тем, кому сказать нечего. Я, как автор работы «Влияние армянской архитектуры на мировую архитектуру» с уверенностью могу сказать, что нам этого делать нельзя. Стыдно. А все из-за того, что у нас нет теории армянской архитектуры. Чего там, истории армянской культуры нет! Сотни книг издали и нигде не написали, что именно красота определяет национальное в архитектуре. Потому и разрушили Крытый рынок, что никто не дал четкого определения: это — шедевр армянской архитектуры XX века. Именно так. В чем отличительная черта наших церквей? Снаружи они похожи на скалы — основательные, крепко вросшие в землю. А внутри — неожиданный, божественный размах. Они гениально объединили в себе главные составляющие человеческого естества — материальное и духовное. По тому же принципу построен и крытый рынок. Он показал дорогу, которой мы должны идти дальше. А мы разрушили. Убили.

Сейчас нет понятия армянская художественная школа, которая основана на нашей средневековой миниатюре. Соцреализм, базировавшийся на русской художественной традиции XVIII века, поглотил все. Возродить эту школу хотел Коджоян. Его «Давид Сасунский» — нечто потрясающее. Потом были Арташес Хачатрян, Грачик Ованисян… Потом я продолжил эту традицию в мозаике Матенадарана. Баку, Ленинград — тогда я просто не знал армянскую живопись, познакомился с ней уже во время работы в Матенадаране, когда у меня возник неограниченный доступ к рукописям. Я был просто шокирован. Это фантастика! У этих авторов могли учиться Матисс и Гоген. Это не бахвальство. Я хорошо знаю искусство и отлично понимаю цену всему, в том числе тому, что создал сам. Так вот, фрески я сделал не в армянском стиле, как надо было. Я даже просил потом Марка Григоряна дать мне возможность сделать их заново. Но он не согласился.

В 1959 меня выгнали из Союза художников — но потом, через 25 лет снова приняли. Чуть не выгнали из Союза архитекторов, но кое-кто выступил в мою защиту и передумали. Во времена моей молодости все были сталинами, и каждому нужно было подчиниться. А для меня нет авторитетов, перед которыми я робею, и я не умею соглашаться, когда не согласен. Но главная проблема в том, что при Советах, если твоя голова была выше других, ее отсекали. И это продолжается до сих пор.

Не существует понятия красоты вне национального. Вот мы, армяне, всегда мыслили символами. Смотрите, памятник погибшему солдату в советской, русской школе — это плачущая мать; памятник герою — непременно с автоматом. Мы же никогда не делали скульптур плачущей матери. Мы по любому поводу ставили хачкар. Мы ставили символ. Причем один — и для жизни, и для смерти, и при постройке церкви, и на могиле католикоса. Кто сказал, что сюрреализм придумали недавно в Европе? Посмотрите на наши петроглифы.

Древние греки стремились сделать живое как само живое — что по определению невозможно. Мы никогда не обращали внимания на то, что временно. Мы временное превращали во вневременное, вечное, художественное. Я написал обо всем этом в книге «История армянского искусства», которая давно готова к изданию и ждет своего часа.

Мои картины составляют циклы: «Мир предков», «Геометрический мир», «Апокалипсис», «Страшный мир», «Космическая симфония»… Две мои работы приобрели для американского Zimmer Childrens Museum. В 1991 году я купил квартиру, создал здесь музей и подарил 2600 работ армянскому народу. Уже 20 лет моей галерее не дают официального статуса. Бог с ним! Но не могу решить вопрос отопления, и картины портятся.

Я так много успеваю, потому что никогда не теряю времени. Когда устаю, не засыпаю, а занимаюсь чем-то другим. Посплю часа четыре и снова работаю. Очень многое меня волнует. В серии «Апокалипсис» я хотел показать, что человечество неправильно живет и что это может привести к катастрофическим последствиям. Кто хозяева мира? Гитлер, Сталин, Пол Пот, Пиночет… И мир идет к разрушению. А мы стоим в ожидании неминуемого апокалипсиса, ничего не можем поделать, и при этом нагло воображаем себя умными. Смешно! Вот поэтому я и нарисовал этих роботов, которые могут погубить планету.

Теперь я живу не в Ереване, а в моем музее. Разве что вечерами выхожу на прогулку на Северный проспект. Смотрю на молодых красивых женщин. При этом ударение надо ставить на слове «красивых». Я никогда не был рабом ни денег, ни государственных чиновников, ни женщин, ни собственных страстей — никого и ничего. А вот рабом красоты был. Всегда. Красоты архитектуры, произведений искусства, природы… Это мой мир, в котором я счастлив, в котором я — хозяин. Жаль только жизнь прожил в варварские времена, среди варваров. Но во времени я им судья, а не они мне.

Ван Хачатур (Хачатрян Ваник Акопович)

Родился в 1926 году в Баку.

В 1954 г. окончил Ереванский художественно-театральный институт.

В 1950 г. создал первые авангардистские и абстракционистские работы в Армении.

В 1956—60 гг. были созданы фреска-триптих «История армянской культуры» и мозаика «Аварайрская битва» в здании Матенадарана.

В 1957 г. принят в Союз художников СССР.

В 1958 г. создана роспись на туфовой стене в вестибюле здания президиума Национальной Академии наук.

В 1959 г.  исключен из СХ СССР по обвинению в антисоветской и антипартийной деятельности.

С 1966 г. — член Союза архитекторов Армении.

С 1984 г. — член Союза художников Армении.

В 2005 г. номинирован Американским биографическим институтом на звание «Человек года — 2005».

В 2011 г. за видные творческие достижения в сфере искусства и культуры награжден медалью РА «За заслуги перед Отечеством» II степени.

Кандидат искусствоведения, доктор архитектуры, академик Армянской технологической академии.