Реальный спектакль
Можно по-разному относиться к глянцевым журналам и гламурной журналистике, но те проекты, которым посвящает себя Алена Долецкая, всегда отмечены печатью совершенства. Выпускница филфака МГУ, в свое время переводившая на русский книги Брэдбери и Фолкнера, женщина, обладающая, по мнению ее коллег, «безукоризненным вкусом и безупречной уверенностью в себе», на протяжении 13 лет была главным редактором и идейным вдохновителем отечественной версии журнала Vogue. Когда в прошлом году она неожиданно покинула его, интернет-форумы немедленно заполнились многочисленными признаниями братьев по цеху и читателей: «Алена, мы любим вас! Спасибо за все!» Представить себе Vogue без Долецкой было немыслимо. Сейчас Алена возглавляет другое культовое издание — русскую версию журнала Interview.
Алена, вы — очень известный человек, но, думаю, не все знают о том, что у вас есть армянские корни.
— Мне повезло с моим невероятным смешением кровей. Армяно-русская кровь мамы, польская кровь папы, а еще есть немецкая, еврейская, английская… Так что я, по сути, — человек мира. И всякий раз, когда упоминается одна из тех наций, кровь которых во мне течет, я испытываю гордость и тут же радостно причисляю себя именно к этому «департаменту». Такой своеобразный дружественный оппортунизм, если хотите. Но частичная принадлежность к армянской нации всегда была предметом разговоров в нашей семье. Проявления обостренной гордости, выступления в защиту достоинства, своего или чужого, сопровождались очень трогательными и нежными шутками. Есть старая фотография, на которой мои родители запечатлены в Ереване, и под ней подпись: «Армянская гордость и польская риторика». Мой дедушка, Владимир Даниэль-Бек, известный московский адвокат, был сыном князя Бек-Пирумяна, того самого, который возглавил армянское войско в битве при Сардарапате. От него самым гнусным образом избавились сталинские прихвостни, как это, впрочем, произошло и со многими другими достойными людьми страны. Дальше источники расходятся. Но историю рода мне нужно восстанавливать. Вдруг в Армении у меня остались родственники?! В последний раз, когда я была в Ереване, мне сказали, что там есть семья, которая продолжает аристократическую линию моего прадедушки. Но, к сожалению, мы не успели встретиться.
Как вам кажется, в вашем характере есть какие-то типично армянские черты?
— Думаю, что да. Я вспыльчива, эмоциональна, страдаю обостренным чувством собственного достоинства. У меня трепетное отношение к простым чувственным вещам, к еде, например. Если лаваш, то только самый лучший, если зелень, то всегда от проверенного продавца. Я люблю все, что связано с семейными узами, и у меня есть какая-то магическая тяга к клановости. Может быть, потому, что я — всего лишь второй ребенок в семье, я всегда немного тосковала по многочисленным и многодетным семейным застольям, с бабушками, дедушками, тетями и дядями. Боюсь, где-то в глубине меня сидит очень серьезный традиционалист.
Это удивительно, потому что в общественном сознании вы ассоциируетесь с совершенно противоположными ценностями. Сильная, независимая женщина, которая сама сделала головокружительную карьеру и не нуждается ни в чем и ни в ком. Нет ли конфликта между этим образом и «глубоко спрятанным» традиционалистом?
— Нет, конфликта нет. Это просто определенный рецепт смешения кровей. Люди с таким «замесом» всегда находят гармонию именно в этом коктейле, а не в одной из его составляющих.
Вас называют иконой стиля. Чувство стиля, как правило, формируется в детстве, научится ему довольно сложно, если вообще возможно. Откуда оно у вас? Вы выросли в советской Москве, где сильно ощущался дефицит красивых вещей, да и вообще красоты было не так уж много.
— Специально я, конечно, ничему не училась. Думаю, что чувство стиля и любви к нему идет из семьи. Впрочем, мои родители, принадлежавшие к поколению шестидесятников, с некоторым презрением относились к материальным ценностям и уж тем более к одежде. Часто она терялась во время их многочисленных командировок, никто никогда из-за этого не переживал. Да, для выступления на конференции должен был быть хороший костюм или платье, а на какие-то домашние посиделки можно было одеться попроще. Но все это никогда не было предметом серьезного обсуждения. Для меня одним из любимых занятий в детстве было рассматривание семейных альбомов. Это были в каком-то смысле глянцевые журналы того времени. Я всегда комментировала, кто во что одет, и папу это озадачивало. У него, кстати, было невероятное чувство стиля. Он был сухой, поджарый голубоглазый красавец, яркий и обаятельный. Мама была более сдержанным человеком, и ее красота была полна достоинства.
Также часто отмечают вашу «безупречную уверенность в себе».
— Это классическая ошибка публичного имиджа. Я человек сомневающийся и рефлексирующий. Другое дело, что то, что я выношу во внешний мир, — это, как правило, взвешенная и продуманная точка зрения. Я говорю то, в чем уверена. Это тоже пришло из семьи. Папа часто спрашивал: «Что ты думаешь?» Например, о той или иной книге. И если в ответ я начинала мямлить, говорил: «Не корми меня «недоваренными пельменями». Сформулируй свои мысли, а потом уже говори». Эта своеобразная школа приучила меня к тому, что выходить на разговор нужно с определенной степенью подготовленности. Люди часто мешают подготовленность с уверенностью.
Мне кажется, в вас присутствуют многие качества, присущие тем профессиям, которые вы когда-то примеряли на себя после школы. Вы, конечно же, и актриса, и даже в чем-то хирург. Вас легко можно представить за операционным столом.
— Я действительно хотела стать хирургом, как и мои родители. Они до поры до времени об этом не подозревали, а когда на семейном совете выяснилось, что я хочу идти в хирургию, сказали: «Только через наш труп!»
Почему так категорично?
— У них имелись для этого основания. Они оба были на фронте, прошли Великую Отечественную войну от Москвы до Берлина, их хирургическая школа была настоящей, полевой, а не лабораторной. Они считали, что я слишком эмоциональна, а для этой профессии необходимы внутренний холод, сосредоточенность и здоровый профессиональный цинизм. Какое-то время мы торговались. Мне предлагалось идти в офтальмологи или косметологи. Но я находилась на пике юношеского максимализма: все или ничего. И в этот момент очень помогли друзья родителей, которые сказали: «Ну чего вы пристали? У вас ребенок — чистый гуманитарий». Кто-то из них даже потащил меня к себе в школу-студию МХАТ, но тут выступила мама, которая опять заявила: «Актерство? Никогда!» Так потихонечку мы сошлись на филологии.
После окончания университета вы переводили на русский Брэдбери и Фолкнера. А не было ли у вас собственных литературных амбиций?
— Я писала курсовые и дипломные работы, эссе, какие-то заметки, письма. В письмах воссоздавался правильный ритм общения. К сожалению, электронная переписка постепенно губит настоящий эпистолярный жанр. Но что касается большой литературы, то здесь я придерживаюсь правила «если можешь не писать, не пиши». Для того чтобы выходить в мир со своим литературным произведением, недостаточно придумывать сюжеты и уметь складывать слова в предложения.
А вдруг у вас получилось бы и хорошо, и крупно?
— На тот момент у меня хорошо и крупно получались другие вещи. Мне очень нравился художественный перевод. Это совсем непростое и иногда мучительное занятие. Потому что запараллелить смысл и звучание иностранного языка и родного, перенести этот соус из звука и содержания из одного языка в другой очень трудно. Мне было достаточно этого сопротивления материала для того, чтобы работать над переводами с большим энтузиазмом.
Когда в 1998 году вы выпускали первый номер русского Vogue, что было самым сложным? Кто определял концепцию русского издания и чем она отличалась от всех остальных?
— Vogue был единственным модным иностранным журналом, который я видела в детстве. Когда папа с мамой ездили за границу, они всегда привозили оттуда только два издания: Vogue и National Geographic. Vogue был для меня магическим кристаллом, дверью в другой, инопланетно красивый мир, абсолютно отличный от того, что происходило тогда в Советском Союзе, и меня это завораживало. Когда в 1998 году мне предложили делать российскую версию Vogue, все сошлось в одной точке: все, чем я занималась до этого, — переводы, продюсирование, визуальное искусство, — соединилось в этом проекте. Когда меня попросили подготовить несколько сценариев возможного развития русского Vogue, я написала их за один день. Это было увлекательно, но просто. Главная сложность заключалась в моем желании сделать русский Vogue не просто еще одним региональным изданием, а журналом, который говорил бы на равных с другими международными игроками. Для этого нужно было, чтобы тебя принимали, слушали, чтобы тобой интересовались фотографы, звезды, модели, западные редакторы, чтобы все они захотели работать с русской командой. Вот это было самым сложным. Вплоть до комических ситуаций. Я звонила в агентства, говорила: «Здравствуйте, это Алена Долецкая, главный редактор Vogue Russia, звоню вам из Москвы». Мне отвечали: «Москва — это в Айдахо?» Западным игрокам поначалу было совершенно неинтересно принимать нас в расчет, но моя задача состояла в том, чтобы с нами начали считаться. И результат был достигнут. Родился журнал со своей собственной идентичностью, который конвертировался не только в России, но и за ее пределами. Когда мы сделали совместный номер с Наташей Водяновой, в 2008 году, страниц на шестьсот, было уже вполне понятно, что нас принимают и уважают основные участники рынка. С легкой руки Тома Форда, который сказал, что «Русский Vogue — самый артистичный из всех», в начале нулевых определилась и главная особенность. Из-за привнесения в Vogue русской драмы в глазах западного человека мы действительно выглядели артистично. В общем, удалось поженить загадочную русскую душу с миром гламура.
При вас редакция Vogue выгодно отличалась от прочих. Сотрудники были всегда вежливы, в них, как и в самом издании, никогда не было ничего пошлого. Это результат ваших сознательных усилий?
— А как же! Люди, работающие в команде, должны разговаривать на одном языке. Помню, однажды я вошла в редакцию и застала какое-то подобие ссоры или скандала, что в общем-то совершенно нормально. Сотрудники должны спорить и ссориться. Но их интонации и лексика, которую они в тот момент использовали, заставили меня повысить голос и сказать: «В этих стенах в таком тоне не имеет права говорить никто и никогда! Немедленно извинитесь друг перед другом!»
По каким критериям вы берете людей на работу?
— Отбираю по таланту и по работоспособности. Конечно, каждого человека я интервьюирую, читаю то, что он пишет, смотрю работы, если это фотограф или стилист. Но для меня необычайно важна личность человека. Мне скучны пешки. Меня не интересуют люди «на троечку».
Как вам кажется, какова основная функция глянцевых журналов в обществе? Они стимулируют, просвещают или просто создают некую утешительную иллюзию?
— У глянца есть своя роль. Прежде всего, чисто практическая, как у журналов «Мой сад» или «Новые садовые инструменты». Это прикладная журналистика, которая помогает мужчинам и женщинам отстроить некий аспект своего стиля жизни. Vogue, считающийся «библией» моды, преподносит некие максимы из области самого высокого вкуса. Вторая составляющая роли глянца — это мечта. Потому что знаменитая техника созидательной визуализации работает всегда. Чем дольше ты смотришь на красивое, тем больше ты его познаешь. Познавание красивого ведет к тому, что эта красота поселяется в тебе, и стиль жизни так или иначе меняется. Конечно, у глянца есть жесткий коммерческий ориентир: что и где купить. А есть и утешительная функция, как у кинематографа, например. Человека надо утешать. Мы расстраиваемся, плачем, в какой-то момент теряем надежду, и в такие периоды отдушина крайне важна.
Несколько лет назад в передаче «Школа злословия» Авдотья Смирнова спросила, отдаете ли вы себе отчет в том, что глянец порождает зависть. Почему кто-то должен смотреть, во что одеваются богатые и знаменитые и как они развлекаются?
— Эту тему нельзя игнорировать, потому что многие думают именно так. Но такая позиция может завести очень далеко. А почему кто-то должен смотреть на идеальные тела танцоров в балете? Ведь они тоже могут вызвать зависть. Опыт общения читателя с журналом — штука интимная. Здесь многое зависит и от человека, и от издания. Есть глянец и глянец, как есть люди и люди. Верные читатели одного глянца не будут похожи на почитателей другого. Там тоже идет свое расслоение. Например, Esquire предназначен для интеллектуалов. Playboy отстраивает эротическую сторону жизни мужчины, но при этом его основатель Хью Хеффнер придумал контрапункт: сексуальный мужчина — совсем не обязательно мужчина примитивный и необразованный. Поэтому Хеффнер публиковал у себя Фолкнера и Брэдбери. Всегда важно, кто именно отвечает за биение сердца внутри журнала. Это массовый продукт, но он носит адресный характер. Главные редакторы не обязательно должны быть звездами, но от них требуется наведение резкости в каждом номере. Настоящие поклонники Vogue делятся на тех, кто предпочитает Vogue Дианы Вриланд или Анны Винтур, и тех, кто хранит на своих полках Vogue Алены Долецкой. Мы все знаем, что происходит с журналами, когда их оставляет тот или иной главный редактор. Мы знаем, как они меняются.
Здесь должен был бы прозвучать вопрос о том, почему вы ушли из Vogue, но, наверное, я его задавать не буду. Лучше спрошу о вашем новом проекте, российской версии еще одного журнала с мировой славой — Andy Warhol’s Interview.
— История Interview довольно любопытна. Есть масса легенд о том, почему он был создан. По одной из них, Энди Уорхолл — абсолютный гений и первый пиарщик всех времен и народов, придумавший маркетинг в искусстве, — бесконечно любил кинематограф и хотел как главный редактор получать бесплатные приглашения на все премьеры. По другой, он как-то шел мимо киоска, увидел журнал Rolling Stone и сказал себе: «Ну, раз эти ребята сделали журнал, то я тоже смогу!» Третья история — о том, что, будучи человеком очень материально ориентированным, он через журнал находил себе клиентов, делал их портреты, получал деньги, а они обретали славу. Потом Энди ушел, журнал был продан, его возглавили другие люди, и он, конечно, менялся с течением времени. Но что мне всегда в нем нравилось, — и именно по этой причине я согласилась его делать, — это один из самых легких и непосредственных с точки зрения отражения жизни журналов. Однако за каждой легкостью стоит свой сложносочиненный механизм воздействия.
Отличительной чертой Interview является то, что интервью в нем берут не журналисты у знаменитостей, а последние друг у друга.
— В разговорах знаменитостей между собой рождаются подчас уникальные наблюдения. Людям талантливым, креативным, уже достигшим чего-то в жизни, есть что сказать друг другу. И это получается спонтаннее и любопытнее, чем беседа с профессиональным журналистом. Когда интервью берет, например, режиссер Уэс Андерсон, понятно, что он будет выстраивать его не как журналист, а как человек, делающий кино. И «препарировать» собеседника он будет в соответствии со своим призванием и навыками.
Изначально эти беседы в Interview выходили без купюр и цензуры. В российском издании это правило тоже соблюдается?
— У меня в кабинете стоят номера первых 10 лет журнала Interview. Большую часть из них сейчас утомительно читать. Это просто расшифровки с пленки, а тогда люди говорили еще больше лишних слов, чем сейчас. У них было больше времени. Поэтому сегодня мы редактируем интервью, выкидываем из них то, что можно назвать словесным мусором. Для того, чтобы их было интереснее читать. Еще иногда бывает, что драма внутри разговора развивается не самым лучшим образом. Начали со взрыва, а потом ушли в созерцание. В этом случае мы можем что-то поменять местами, чтобы усилить драматургию. Это все. Больше мы ничего не цензуруем.
Сейчас многие говорят о грядущей смерти бумажных СМИ, хотя это наверняка преувеличение. Тем не менее, Интернет составляет им ощутимую конкуренцию. Как должны измениться печатные издания для того, чтобы остаться актуальными?
— Единственный способ — стремительно улучшать качество. Интернет — пока еще очень некачественный продукт. В силу обстоятельств он никак не выберется на ту дорогу, на которой находится печатная индустрия, где гораздо больше времени тратится на то, чтобы что-то придумать, продумать, написать и отредактировать. И выйти к читателю уже с завершенным продуктом, максимально лишенным случайностей. Печатные СМИ должны очень спокойно и внимательно сополагать себя с электронными. Когда появилось кино, мы много слышали про смерть театра и про смерть кино, когда появилось телевидение. В общем, мы уже много чего похоронили. Но цены на билеты в оперу или на симфонический концерт только растут.
Мне приходилось слышать от разных журналистов, фотографов и модельеров слова самой горячей благодарности в ваш адрес. Они считают, что вы сыграли огромную роль в их карьере, поддержав в нужный момент. Вам нравится помогать людям?
— Это большое удовольствие. Ты даешь человеку шанс, которого у него могло бы не быть, и видишь, как этот человек расцветает. И в каком-то смысле выполняешь и собственное предназначение. Это такая же огромная радость, как рождение детей или спасение чьей-то жизни.
Вам платили когда-нибудь за это черной неблагодарностью?
— Знаете, благодарности нельзя ждать. В этом ожидании есть момент очарования, за которым неизбежно следует разочарование. Если человек, который должен был бы быть мне обязанным, повел себя недостойно по отношению ко мне, это, конечно, очень огорчительно. Но это его беда, а не моя ошибка.
Вы улыбаетесь, даже когда говорите о печальных вещах. Судя по всему, вы — оптимист?
— Не знаю. Скорее, просто конструктивный человек. Мне кажется, что радость жизни заключается в способности находить выход. Ко мне часто в тяжелые моменты приходят друзья и говорят: «Все. Приехали. Ходы закончились». А я никогда с этим не соглашаюсь. Как это, ходы закончились? Этого не может быть. Надо быстро что-то придумать и идти дальше. Потому что упражнение под названием жизнь, которое мы все сейчас выполняем, когда-то закончится и повторения уже не будет. Это не генеральная репетиция, это реальный спектакль.
Журнал «Ереван», N10(79), 2012
