22 сентября 2016, 11:36
5016 |

Оружие массового вдохновения

Почти целый год площадь перед Оперным театром была местом сбора участников Карабахского движения. Здесь произносились эпохальные речи и принимались судьбоносные решения. Должно быть, именно место обязывало к тому, чтобы у демонстраций было музыкальное сопровождение. Исполнитель саундтрека митингов Ашот Мирзоян считает, что труба — настоящее оружие массового вдохновения, способное придать силы, объединить, а если нужно, и успокоить.

Горнист

В пионерском лагере я был горнистом. Ради этой почетной должности весь год учился играть на трубе — жутко завидовал нашему бывшему трубачу Арарату. Моей главной обязанностью было вовремя подавать сигналы к подъему, обеду, сбору. Позывные к отбою были моими любимыми: вечером я поднимался на холм за палатками взрослых и оттуда трубил примитивный сигнал из двух нот — звук с высоты был совсем другой, гораздо сильнее. Но со временем эти две ноты ужасно надоели, и я решил разнообразить репертуар. Как-то вечером взобрался на холм и вместо привычного сигнала сыграл мело- дию из фильма «О чем шумит река». Эту музыку написал Артемий Айвазян для целого ансамбля инструментов, а я ее немного переиначил и переложил для трубы. Получилось очень красиво, и когда я спустился со своего холма, никто в лагере и не думал спать: ребята высунули головы из окон и кричали: «Ашот, еще, еще!» Так родилась мелодия, которой было суждено стать символом нашей борьбы. Но это потом. А тогда...

Выступление вокально-инструментального ансамбля «Армина»
Выступление вокально-инструментального ансамбля «Армина»

Я играл и другие популярные песни из фильмов, но эта была особенной, я ее очень полюбил. И не только я: она стала своеобразным символом нашего класса. Даже когда мы окончили школу, она звучала на всех наших встречах. Каждые пять лет мы собирались большим составом — кто один, кто с семьей, и ехали за город кутить. Помню, как-то отправились в Агверан, взяли коттеджи Кировского пансионата. А там как раз проходил какой-то симпозиум, и приехала куча ученых из разных стран. Вечеринка у нас, конечно, была громкой, и почтенные академики то и дело выходили на балкон посмотреть, как армяне гуляют. Изрядно выпив, ребята стали требовать: «Ашот, доставай трубу!» Долго уговаривать себя я не дал, взял инструмент и пошел в лес. Сыграл, спустился, вижу — весь симпозиум перекочевал во двор перед гостиницей, сидят полукругом и скандируют: «Браво!» Я и устроил маленький концерт прямо там. С тех пор все наши «пятилетки» начи- нались и заканчивались под звуки трубы. 

Благороднейшая из труб

Музыка была для меня не просто увлечением. Еще подростком я играл в ансамбле Армэлектрозавода, где мой отец работал начальником инструментального цеха. Помню, как исполнял рондо Моцарта, выходя на сцену перед оркестром, состоящим сплошь из взрослых серьез- ных мужчин. Позже, уже будучи студентом Политехнического института, я стал играть в ансамбле «Армина». Мы давали концерты в разных городах Армении, ехали на гастроли в другие союзные республики. Во время подготовки к одной из них ко мне и попала та самая труба, которая потом звучала несколько месяцев на площади Свободы.

В составе «Армины» я должен был ехать в гастрольный тур — Ростов, Ленинград… Собственного инструмента у меня не было, труба наша принадлежала оркестру института Мергеляна, где я иногда выступал. Вечером я упаковал чемоданы, положил футляр рядом и пошел выпить с друзьями на посошок. Надо сказать, что отец мой был против поездки — ему не нравилось, что ради гастролей я оформил годовой академический отпуск в институте. Словом, когда я ушел, он позвонил директору мергеляновского оркестра и предложил вернуть инструмент. Тот, конечно, согласился — они ведь оставались без трубы. Домой я вернулся поздно и завалился спать. Представьте, как я удивился, не обнаружив утром инструмента, и как разозлился, выяснив, что произошло. Но делать было нечего — позвонил ребятам, говорю, что вот так, мол, и так, не смогу я поехать. Однако солист наш был не из слабонервных — велел не унывать и мчаться к Опере. Мы пошли к начальнику склада филармонии по кличке Хороз, т. е. Петух. Он предложил трубу за 150 рублей, но денег у нас, студентов-инженеров с тягой к музыке, конечно, не было. Тогда Хороз повел нас в комнату, где хранились неисправные, списанные инструменты. Их можно было взять бесплатно — конечно, если найдешь хоть один сколько-нибудь пригодный. Труб была целая гора: у одной вентиль сломан, у второй — крючок… Наконец, я нашел ее — почистить, натереть маслом — и должна играть. Добравшись до гостиницы в Ростове, я первым делом выпросил у повара большой таз. Прокипятил в нем свою новую трубу, разобрал, натер до блеска, собрал и спустился на концерт. Опозориться — это очень мягко сказано, я стоял на сцене, прижавшись трубой к микрофону и дул, что есть мочи — не звучит. Но она должна была заиграть, я точно знал. Весь следующий день я сидел в номере и пытался в буквальном смысле вдохнуть в нее жизнь. Первую пару часов ничего не выходило, потом она потихоньку начала приходить в себя. Сначала хриплая, как валторна, к концу ростовского турне она звенела, как благороднейшая из труб.

Позывные

После института я устроился на работу в научно-производственное объединение «Лазерная техника». Свободного времени стало гораздо меньше, но с музыкой мы все равно не расстались. В те годы меня даже позвали как-то в оркестр Константина Орбеляна, но я не пошел: они исполняли классические эстрадные вещи, а мы играли, что вздумается. И мне это нравилось. У моего друга, художника, был дом у метро «Барекамутюн». На первом этаже он устроим себе мастерскую — там мы собирались и играли Стиви Уандера, Blood, Sweat & Tears, музыку, совсем не из советской реальности.

Как-то сидим мы в мастерской, заходит один из наших парней — Кис — и говорит, мол, у Оперы собралась огромная толпа. Народ выдвинул требования, и теперь из Москвы приехала делегация с ответом. Решили пойти, посмотреть, что происходит.

Это был февраль, Карабахское движение только набирало силу, и такой большой демонстрации я еще не видел в Ереване. Люди ждали у Оперы — вскоре должны были объявить ответ Москвы. Мы стояли час, два — никаких новостей. Чем дольше ждали, тем больше нервничали. Наконец, напряг взял верх — было решено идти к ЦК и перекрыть Проспект. Легко сказать! Мы толпились на самом краю тротуара с таким чувством, будто сейчас будем прыгать без парашюта: никому раньше не приходилось останавливать движение, блокировать улицы в центре города. В этот не слишком подходящий момент какой-то мальчик дернул меня за подол: «Дядя, это труба?» Я посмотрел вниз и кивнул. «Дашь поиграть?» Я подумал, раз ребенок различил футляр трубы, то и играть, небось, умеет, и отдал ему инструмент. Взяв его, он попытался дунуть — раздался какой-то хриплый звук. В толпе стали возмущаться, мол, отберите у мальчика инструмент, мы тут серьезным делом заняты, а вы балуетесь черт знает чем. Мне так обидно стало за трубу! Выхватил ее у ребенка, приложил губы к мундштуку и сыграл свою любимую позывную. И вдруг, как по приказу, толпа взъерошилась выброшенными вверх кулаками и двинулась вперед. Улицу перекрыли.

Позывные трубы в начале 90-х стали символом карабахского движения

Трубач на крыше

Московские чиновники ничего толком не сказали, и ситуация стала только хуже.

На следующее утро я, как обычно, отправился на работу и планировал пойти к Опере только вечером, но не тут-то было. Оказывается, люди, собравшись на площади, стали требовать трубача. Кто-то в толпе сказал, что знаком со мной, что зовут меня Ашот и работаю я в «Лазерной технике». Отправили за мной пешую делегацию — это при том, что наше предприятие аж в семи километрах от центра города.

Работа шла своим чередом, как вдруг слышу громкие крики, потом начался дикий переполох. Со двора кричали: «Труба, труба!..» Разинув рты, мы глядели на толпу под окнами, когда в кабинет с криком вбежал директор: «Ашот! Иди! Они сейчас забор снесут!» Директор так испугался, что на прощание позволил мне приходить и уходить когда угодно.

Обратно в центр спустились всей делегацией. Я заскочил домой, взял трубу и, придя к Опере, обнаружил, что толпа настолько плотно стоит, что протиснуться нет никакой возможности. Неподалеку был ларек с мороженым, а рядом — большое дерево. Я нашел знакомых ребят, попросил помочь взобраться на крышу будки. На трибуне кто-то произносил речь, я дождался, когда он закончит, и сыграл. Так же, как днем раньше, толпа мгновенно подняла руки в кулак. Я играл над этим морем кулаков и так отчетливо понимал, что мы — огромная сила, которой все подвластно.

Когда я опустил трубу, толпа передо мной стала двигаться, освобождая дорогу, — воды моря расступились, и по этой «тропинке» я спокойно добрался до трибуны, где ко мне обратились лидеры движения — члены комитета «Карабах». Они попросили меня больше не отсутствовать.

 

На пути к независимости

Я всегда считал, что труба сильнее пулемета. И Карабахское движение не раз в этом убеждало. Например, во время событий в Звартноце. По всей Армении предприятия начали забастовку. Кто-то с трибуны на Оперной площади объявил, что руководство аэропорта Звартноц препятствует попыткам работников провести акцию протеста. Многотысячная толпа двинулась к аэропорту, и ситуация стала выходить из-под контроля. Я добрался туда с большим трудом и страшно разволновался, увидев, что происходит. Люди были на нервах, перед аэропортом стояли солдаты, территорию оцепили, женщины оттеснили назад мужчин и били военных сумками, набитыми тяжелыми предметами. Я понял, что это может плохо кончиться и попытался сделать то, что не раз уже делала моя труба — успокоить и объединить людей. Я двинулся вперед, встал на какой-то камень и затрубил уже всем знакомую позывную. Люди вокруг будто проснулись, вспомнили о чем-то важном, наверное, о том, что в Ереване мы друг другу не враги. Драка прекратилась, все встали стеной и подняли кулаки. По крайней мере на некоторое время труба восстановила порядок. И так было в течение всех девяти месяцев. В самые трудные моменты звуки трубы не только воодушевляли людей, но и подсказывали выход, призывали к порядку и стойкости. Ведь труба была и символом борьбы, и символом нашей сплоченности. Так часто мы были на грани, и всякий раз она удерживала нас от того, чтобы совершить неверный шаг. Как в те дни, когда толпа на площади разделилась на два фланга и лидеры обоих сторон призывали чуть ли не идти друг на друга с теми самыми поднятыми кулаками. Я подошел к руководителю одной из групп и сказал, что могу это остановить. Он посмотрел на меня с иронией — мол, куда тебе. Но я не сомневался. Я сыграл тогда, чтобы напомнить всем о том, что мы едины. Услышав мелодию, люди секунду колебались, но труба настаивала на своем, и кулаки устремились вверх — мы снова были как один.

Опустив инструмент, я подошел к микрофону и сказал, что больше играть не буду. Труба была символом единства. Нет единства — нет трубы.

 Труднее всего было расстаться с трубой. Но однажды я так ясно понял, что она больше и не принадлежит мне, она — собственность страны. И отнес ее в Музей истории Армении. Теперь она там, где и должна быть — в отделе музея, посвященном Третьей республике. Если запутаетесь в коридорах — зал называется «На пути к независимости».

Источник: Журнал "Ереван" Спецвыпуск 2016

Еще по теме