Столбы мироздания

Начало моей сознательной жизни совпало с переездом в новый дом. Хотя новым он был только в моем представлении, ибо на самом деле эта сталинская четырехэтажка была старше меня почти на 20 лет. Мне нравился этот каменный дом из розового туфа, аккуратные ступени и основательные перила в подъезде, а самое главное — его настоящий, большой, колоритный ереванский двор. С беседками, бельевыми тросами, балконами, дымом от шашлыков, моющими ковры тетками, взбивающими шерсть бабками, точильщиком ножей, продавцом сахарных леденцов и целой оравой таких же, как я, начинающих исследователей жизни. Для человека трех лет от роду доверху залитый ереванской жарой, шумный, яркий и дышащий остро-пряными запахами двор был энциклопедией жизни, пыльным городским фолиантом, настоящей книгой бытия, которую десятки авторов писали до нас, и которую предстояло дописывать нам.

Во дворе рос виноград. Вернее, его терпеливо выращивали пережившие всех советских вождей дворовые старики. Виноградная лоза натужно тянулась ввысь по стене здания и там, на уровне между первым и вторым этажами, зеленым ковром облегченно растекалась по специально для нее перекинутым деревянным рейкам. И так у всех подъездов. Каждую осень старики, помнящие всех советских вождей и что-то еще, о чем всегда молчали, неторопливо взбирались на стремянки так же неторопливо срезать налившиеся солнцем гроздья. Во всем этом ритуале сквозила какая-то библейская мудрость, послепотопная наследственность и, одновременно, обреченность патриархальных устоев. Для нас, еще неуверенно владеющих шнурками на ботинках, и виноград во дворе, и старики были иллюстрацией к какой-то ненаписанной сказке, затерявшейся в дебрях современного города.

Стариков не интересовало происходящее за периметром двора — то, что по нашей улице пустили линию маршрутного такси, что рядом с домом сгорел овощной ларек и что в гастроном на полной скорости въехал автобус, для них было не более значимым, чем для нас материалы пленумов ЦК КПСС. Старики не суетились, когда недалеко от нас в Ереванское озеро упал троллейбус, не волновались, когда умер Брежнев, и лишь почесали носы, когда началась перестройка. Они и виноград жили своей отдельной жизнью во дворе, который был для них цитаделью относительного покоя, окруженной крепостными стенами жилых домов. Эти дворовые друиды были неотделимы от своих виноградных божеств. Даже лица их были подобны лозе — коричневые, сухие, скрипучие. Мне они казались вечными, как Арарат. Но так только казалось. И когда старики уходили, вскоре после каждого засыхала и «его» лоза...

***

Много лет спустя, став постарше, я узнал, что есть в Ереване немало зданий с «профессиональным уклоном» — дома художников, врачей, писателей и инженеров. И наш двор не был исключением. Однако моей дворовой цивилизации досталось здание не столь престижного профиля — жили в нем таксисты и работники таксопарка. Я был убежден, что они не должны выглядывать с балкона анфас, а должны сидеть боком, выставив из окна левый локоть. Казалось, на все их здание можно было поставить тикающий счетчик таксомотора. Отличить таксистов во дворе было легко — по откровенно кривоногой ленивой походке и демонстративному неудовольствию, с которым они перемещались в пространстве не на четырех казенных, а на своих двоих. Пеший таксист был подобен матросу парусника «Крузенштерн» в пустыне Каракум. У многих из них были списанные из таксопарка «Волги», а все свои выходные они проводили в гаражах за ремонтом и обсуждением коробок передач, аккумуляторов, задних и передних мостов. Иногда для разнообразия вокруг установленного на капоте радиоприемника «Спидола» обсуждался и арабо-израильский конфликт — минут 10. Но темы протекающих радиаторов, дырявых глушителей и лысых покрышек были фундаментальнее и ближе. При этом, несмотря на кажущуюся бесполезность для общества, с нашей, детской точки зрения, от таксистов был конкретный практический толк — у них всегда можно было выпросить насос, чтобы подкачать футбольный мяч.

***

Одно из первых потрясений, пережитых мною в новом дворе, можно охарактеризовать тремя словами — шерсть, палки, женщины. Я и раньше смутно догадывался, чем набиты наши тюфяки и одеяла, но в моем мозгу не укладывалось, что в современном городе, столице республики, можно наблюдать такое. А понаблюдать было за чем. Синтепон и прочие чудные слова еще не родились на свет, большинство дворового люда были в первом поколении из деревень, а потому с особым социальным подтекстом относились к тому, на чем спят и чем укрываются. Зимнее одеяло должно было быть толстым, а тюфяк — очень толстым. Толщина тюфяка определяла не просто достаток хозяев, а количество тепла в джоулях и коэффициент мягкости в пока еще не изобретенной международной единице измерения, который они могли позволить себе и предложить гостям. Достигались указанные показатели благодаря количеству и качеству главного компонента — овечьей шерсти. А шерсть надо было мыть. Регулярно. Невзирая на советскую власть и двадцатый век на дворе. Мыли ее в сезон, практически все и практически одновременно. Где высушить в условиях большого города такое количество мокрой шерсти? Ясное дело — во дворе.  За несколько дней бежево-коричневые шерстяные комья ровным слоем покрывали крыши гаражей и беседок, дворовую футбольную площадку, любой мало-мальски ровный участок двора, а иногда даже крыши автомобилей. Из окна двор выглядел пушистым, теплым и мягким. Но это была только прелюдия. Настоящее шоу начиналось после. Женщины взбивали эту самую шерсть ударами длинной тонкой палки или прута. Делали они все это часто сидя прямо на земле с широко расставленными ногами. Свистящий хлесткий звук прутьев, обрушивающихся на толщи шерсти, напоминал какую-то иезуитскую пытку и сбивал меня с ритма во время занятий на фортепиано. За окном летали взбудораженные бурые клочки, женщины ожесточенно орудовали прутьями, вымещая на шерсти все свои патриархальные комплексы, а старики, сидя под своим виноградом, меланхолично курили, наблюдая за этим древним как мир процессом. Шерсть, прогретая современным солнцем и взбитая по методике раннего средневековья, готовилась к очередной зиме.

***

Женщины в принципе были во дворе везде — сидели на скамейках, пили кофе на прохладных ступенях в подъезде, кричали из окон, ругались в очередях за арбузами и помидорами, мыли ковры. Но никогда, ни разу они не были замечены в беседках. Какой-то негласный закон однажды раз и навсегда превратил дворовые беседки в мужские монастыри, в которых, однако, не было и намека на смирение и послушание.

Беседок во дворе было три — по количеству зданий. Одну безоговорочно оккупировали таксисты. Свой досуг они организовали без лишнего креатива и с неосознанной претензией на Монте-Карло — рубились в карты. Однако играли не в преферанс и далеко не в бридж, а в белот — отчаянный, пошлый и временами беспощадный. Из беседки в небо поднимались клубы сигаретного дыма, временами перемежаемые почти цензурными ругательствами. Вторая беседка досталась новому поколению двора, став для нас информационно-аналитическим центром. Именно там мы узнавали, как расплавить свинец от старого аккумулятора и что если его залить в спичечный коробок, предварительно положив туда листик дерева, то получится гравюра на свинцовой пластине. Там обсуждалось, как из крыла летучей мыши сделать очки, сквозь которые девчонки будут видны без одежды. Там же шли споры, кто лучший футболист в мире и кто победит в «реальной драке» — Чак Норрис или Брюс Ли. Животрепещущий вопрос современности — откуда берутся дети — тоже становился предметом оживленных дискуссий. Но самое главное — в этой беседке мы играли в «беседочный футбол» — абсурдную игру с жестким сводом правил, в которой каждый из шести участников играл сам за себя. Столбы пыли, грохот кровельной жести, кровавые ссадины и отчаянные крики игроков периодически становились поводом для карательных действий взрослых и экстрадиции нас из заветных четырех квадратных метров. В такие минуты нам ничего не оставалось, как перебраться к третьей беседке и, на короткое время заткнувшись, наблюдать за взрослым сеансом одновременной игры.

Взрослыми одновременно игрались нарды, шашки и шахматы. Часто на спор, иногда даже на интерес. Именно во дворе я открыл для себя, что интеллектуальные игры могут быть не менее азартными и травмоопасными, чем футбол или прятки. Все соседи помнят, как матч за дворовую шахматную корону завершился за полночь на 76-м ходу грандиозной дракой, в которой участвовали гроссмейстеры и их секунданты. Что самое удивительное, наутро корифеи дебютов и эндшпилей снова расставили фигуры, усевшись друг против друга. Разбитые физиономии не могли помешать главному — счет был равным, 7:7, а побитое и изрядно распухшее самолюбие требовало сатисфакции в виде победы интеллекта...

***

Справедливости ради надо сказать, что выяснение отношений и рукоприкладство во дворе были редкостью. Чаще били где-то за углом. И чаще всего тех, кто нарушал местный устав или границы территории. Чужак, осмелившийся проводить местную девушку до дома, обязательно имел разъяснительную беседу с группой прогрессивной местной молодежи, после чего крепко задумывался: провожать ли ее назавтра снова? В такой дикий район, да еще и с подбитым глазом... «Держать» территорию было делом чести. Ну а появление во дворе чужаков в количестве более одного было просто вызовом — мы тут что, зря живем что ли? Иногда разборки за углом получали логическое продолжение — ответный удар вражеских сил, и тогда на нейтральной территории забивалась стрелка двух дворовых кланов. Пока толковали относительно старшие, младшие пытались выглядеть угрюмо, серьезно и взросло, для чего морщили лбы, выпячивали подбородки и угрожающе сплевывали. Если не удавалось решить дело на словах, то начиналась великая и жестокая потасовка, остановить которую могло или появление милиционеров, или неожиданный визит местных криминальных авторитетов. Последних в нашем ультрапролетарском районе было на порядок больше, чем ударников коммунистического труда, а авторитет их был несоизмеримо выше милицейского. В каждом дворе были свои блатные. Поэтому если у кого из соседей случалась кража, то сначала обращались к «своему», и только если он не мог найти укравшего по своим «особым каналам», обращались в милицию.

***

Но даже криминальная среда не могла повлиять на неписаные законы дворового этикета. Право на информацию соблюдалось свято. Незаметно проскочить с улицы домой было невозможно, по пути необходимо было поздороваться буквально со всеми. Да и дома человек оставался активной частью социума, потому что уединиться и закрыться ему не позволял устав. Днем двери запирали только люди подозрительные, зажравшиеся и вредные. Наша оставалась всегда открытой, что было круто с точки зрения дворового менталитета, но дико напрягало в быту. Незапертая дверь соседками воспринималась как приглашение войти, и они входили, по поводу и без повода, за солью и спичками, за мясорубкой и дрелью, за паяльником и стульями (когда приходили гости), за стремянкой и большой кастрюлей (когда приходили гости), за моими учебниками русского и штопором (когда приходили гости), за отцом, чтобы он починил их телевизор/приемник/магнитофон, а чаще всего — чтобы с нашего балкона развесить свою стирку. Последнее было хуже всего, потому что соседка была на редкость чистоплотной и стирала регулярно. Все попытки приучить стучаться, спрашивать, удобно ли нам, и прочим премудростям такта успехом не увенчались. А соседкин таз с мокрым бельем, ее громкий голос и вечнозеленый халат были для меня чем-то неизбежным, типа контрольной по математике — с этим нельзя было бороться, можно было только смириться. Ведь не запрешь же дверь... При этом было искреннее сочувствие соседке, не имевшей своего доступа к заветному бельевому тросу.

***

Сегодня жителям новостроек не приходится задумываться о том, где сушить белье. Но тогда, в эпоху ручной и полуавтоматической стирки и стиральной пасты «Мечта», решением этой проблемы в большинстве ереванских дворов был столб. Высоченная металлическая труба с приваренными и прикрученными к ней роликами для бельевых тросов. Они расходились от столба радиально практически ко всем 150 квартирам. В выходные и праздничные дни двор больше напоминал парад балтийского флота в устье Невы — тяжело колышущиеся флаги полотенец, консервативные простыни, добродушные семейные трусы, суровые полосатые пижамы и легкомысленные ночные рубашки... Все это постельное, нательное и верхнее тянулось через весь двор к столбу. Столб был осью дворового мира, центром системы координат, идеологической несущей конструкцией. Казалось, обруби эти бельевые тросы — и дома, привязанные к столбу, просто рассыпятся, потеряв связь с реальностью. Это гигантское уродливое созвездие зонтика в центре дворовой галактики было для нас и грот-мачтой воображаемого корабля, и наблюдательным пунктом, и местом спасения от злобной собаки. Каждый бельевой ролик имел свое особенное звучание, свой уникальный скрип в дворовой октаве — бесхитростным ля-бемоль звучали выезжающие из окна четвертого этажа пододеяльники, а суетливый и трусливый скрипучий до-диез возвещал о стирке приданого старой девы с этажа третьего. Нельзя сказать, что вся эта тросо-подшипниковая полифония складывалась в музыкальные шедевры. Скорее, это было похоже на настройку оркестра перед выступлением. Казалось, еще чуть-чуть и бельевые струны с майками и трусами заиграют Шопена или Штрауса. Но Дом композиторов находился в другом конце города, и дирижера во дворе не было. Зато был настоящий камертон — кусок рельса, частые и настойчивые удары по которому гаечным ключом возвещали по утрам нечто совершенно прозаичное, сопровождаясь криком водителя мусоровоза: «Мусор! Мусор!» В детстве мне всегда казалось, что он вот-вот добавит: «Свееежий мусор!» Этот отнюдь не бухенвальдский набат служил сигналом к массовому выходу соседей с мусорными ведрами во двор и к опорожнению последних в адское чрево машины.

Полиэтиленовые пакеты тогда были предметом роскоши, и надо было собственноручно вытряхивать родное поганое ведро и с ним же возвращаться порожняком. Говорят, что день у человека складывается так, как он провел утро. Долгие годы наш двор начинал свой день с того, что в массовом порыве избавлялся от мусора.

***

Шашлык во дворе готовился постоянно. Мангалы не успевали обслуживать всех, а в выходные надо было договариваться об очереди. То, что вскоре должно было стать шашлыком, иногда пару дней щипало травку и блеяло прямо под окнами. Откуда-то всегда находились дрова, а мяса всегда было достаточно, чтобы сначала угостить дворовых ребятишек и лишь потом отнести в дом. А в дни свадеб в центре двора вырастала огромная палатка, в которой гулял народ и до утра гремела музыка. Шашлык в такие дни готовился в масштабах, сопоставимых с городским праздником. Дым заполнял подъезды и квартиры, им пахли наши волосы, пахло свежевыстиранное белье, шашлыком пропахло все наше дворовое детство. Холодные и темные девяностые стали хронологическим рубежом, который дворовый шашлык перейти не смог. Когда у некоторых после многих тяжелых лет появилась возможность снова пустить в дело мангалы, они стеснялись готовить во дворах, где большинство еще жило впроголодь. И шашлык из дворов ушел — в рестораны и закусочные, на загородные дачи, в чужие руки. Ушел и не вернулся, как не вернулись старики, так и не рассказавшие нам то, о чем молчали всю жизнь. И я помню, как однажды пообещал себе всегда рассказывать — про то, как мы крутили волчок, как прятались на чердаках, как взрывали ампулы с камфорным маслом, как готовили взрывпакеты из болтов, спичек и полиэтилена, как постепенно уменьшался и сжимался необъятный в детстве двор, как исчезал виноград, как сменялось вывешенное белье, машины и их владельцы, и про то, как однажды двор перестал пахнуть шашлычным дымом и праздником.

Журнaл «Ереван», N11(80), 2012