По Лору себя гуляю

Анна Лоренц ^| Айк Мелконян

Я еду в Лор, и мне страшно. Ведь может оказаться, что нет больше не только того времени, что естественно, но и того места. Того самого. То, что я сейчас увижу, может навсегда лишить меня самой возможности вернуться туда. И не будет больше убежища. Но мы уже выехали из Сисиана и едем по Лорадзору. Я хочу увидеть, как живут при капитализме в этой глухомани, куда, как мне казалось, социализм так и не дошел.

Еще один поворот, и вот же они — Белые Кресты — надгробие ишхана Лорика. Ну что могли сделать какие-то там двадцать лет с памятником, который состарился еще несколько веков назад? Стоит, как всегда стоял. Правда, выглядит теперь как-то солиднее. Наверное, потому, что за давностью лет я забыла даже имена тех, совсем уже взрослых, как мне тогда казалось, девушек-дачниц, которые летними вечерами, наказав мне молчать как рыба, бегали сюда на тайные свидания. Тогда в моем детском воображении ишхан представлялся этаким лукавым старцем, помогающим девчонкам с горящими глазами благополучно надуть бдительных бабушек. Куда позже я узнала, что под этим огромным красноватым двойным хачкаром, отчего-то названным белым, покоится вовсе не сам Лорик, а его родители. Бесспорно, уважаемые люди. Вообще, о влиятельности местного княжеского рода Воротшах говорит тот факт, что царствовавшие Орбеляны, традиционно посылавшие наместниками во все регионы страны представителей своего рода, сделали для Лорадзора исключение и подписали с Воротшахами соглашение, оставив их во главе всей этой округи.

Очень сомнительной оказалась и слышанная мной версия о том, что именно по имени Лорика — героя, павшего на поле брани, — и названо село. Дело в том, что памятник этот создан мастером Мамиком в 1271 году. А первое письменное упоминание о селе, причем именно под этим именем, относится к году 839-му. Известный историк Степанос Орбелян в труде «История области Сисакан» привел датированное именно этим годом «Вечное завещание» епископа Сюнийского Давида II, где были подробно очерчены границы владений Сюнийской церкви. Так вот, согласно этим записям, на западе они доходили до ущелья Лорадзор, названного так по имени села Лор. Сами же лорцы уверены, что их селу около 2000 лет и в подтверждение ссылаются на самый что ни на есть научный факт: в 1950-х годах известный историк и археолог Морус Асратян проводил в этих местах раскопки и обнаружил гробницу ребенка, захороненного по языческому обряду. А во рту у него была найдена монета, отчеканенная при персидском царе Шапухе III, то есть в 384—389 годах. У Белых Крестов тогда деревня заканчивалась. А теперь вон сколько разноцветных крыш выглядывает из зеленого!

Без слов

При виде Белых Крестов я неизменно вспоминаю картинку, которую когда-то так живо представила по рассказам дедушки, что, кажется, видела это сама. Шла война. Не имеет значения, какая. Мужчины, закончив дела, по обыкновению, сидели под церковными стенами, когда, вопя как ошпаренный, прибежал малец.

— У Белых Крестов поле горит!!!!

Навалились всем миром, пожар потушили, вот только поле бедняка Амбо сгорело дотла. Женщины били себя по коленям и причитали: «Шестеро детей с голоду помрут!» Мужчины в том же порядке молча расселись под стенами церкви. Почесав подбородок, Аракел встал и шаркающей стариковской походкой поплелся к своему дому. Вернулся он с большим полотном в руках. Расстелил на земле, высыпал на него полмешка пшеницы и сел на свое место. За ним поднялся второй, третий… Когда на полотне образовался холмик, его свернули и отдали Амбо. И никто не проронил ни слова.

Проглотив комок в горле, дед неизменно добавлял:

— Как не любили сельчане того Амбо! Вредный был человек. Только вот в этих горах иначе было нельзя — никто бы не выжил.

***

А вот и две школы друг против друга — старая, на кладбищенском холме так и стоит полуразрушенная; а новая — по другую сторону дороги, все такая же опрятная, как в тот день, когда ее открыли. Оказывается, совсем недавно ее отремонтировали, и теперь здесь учатся не только местные ребята, но и из соседних деревень. Логично. Когда-то я нашла для себя ответ на вопрос о маниакальной страсти моего деда к учебе. Оказалось, это общедеревенская традиция. Учителя в Лоре были еще в средневековье, причем нередко люди, получившие блестящее по тем временам образование. И трудились в деревне переписчики рукописей, часть из которых сейчас хранится в Матенадаране. Еще в 1898 году этнолог Е. Лалаян писал, что в Лоре на удивление много грамотных людей и «народ здесь умственно весьма продвинут». Так что совсем не случайным было и решение бакинских благотворителей — выходцев из Лора — еще сто лет назад построить здесь первую во всей округе школу. Но почему на кладбище? Вопрос этот лорцам не нравится. Они не любят об этом говорить, но и не согласиться с вами не могут. Так вот, год 1905-й, земля во владении частных лиц и, как всегда в горах, на вес золота. «Чтобы малышня училась — это, конечно, хорошо…» — почесали репы старейшины, но выделить под строительство свою землю не согласился никто. Вот и порешили строить школу на кладбище — единственном клочке общей земли, у которой если и были владельцы, то совсем безразличные к делам не только земельным, но и земным.

В этой школе в 1915 г. преподавал ссыльный Аксель Бакунц. Как-то странно думать, что родина твоих предков, твоя родина, может быть местом чьей-то ссылки. Парижанам и москвичам этого не понять. Тут лорцы на одной параллели с жителями Магадана или, скажем, села Шушинского. В таких местах рождаются с пониманием теории относительности. Может, поэтому и строят школу среди могильных плит… Ведь это не помешало одному из босоногих сорванцов-учеников Амаяку Григоряну стать классиком армянской поэзии Амо Сагияном и превратить Лор в армянское Болдино.

О роли критики в жизни поэтов

Поэта здесь любят. Уважают. Читают по памяти. Но никакого почтения, преклонения и, не дай Бог, робости. Просто свой в доску. И так было всегда. Помню, пятидесятилетие Амо Сааковича в Лоре отмечали, как умели, хорошо. В школе, а потом и в клубе состоялись встречи с поэтом. Его поздравляли опрятно одетые дети с букетами полевых цветов и важные гости. Он же, человек замкнутый, молчаливый, в этот день и вовсе не проронил ни слова. Уже после мероприятия мимо юбиляра, стоявшего в окружении друзей — самых блестящих поэтов и писателей страны, — позвякивая ведрами, проходила Рипсимэ и нарочито громко во услышание всех и юбиляра в частности сказала:

— Ой, какая хорошая встреча была! Жаль, карандаш с собой взять забыла, а то Амо столько всего говорил, и не упомнишь…

Амо Саакович опустил голову, улыбнулся под нос самой обаятельной из своих улыбок, и из его глаз искрами слетели последние сорок лет усталости. А я вспомнила, что пару дней назад, ссорясь с гостьей из соседнего села Лернашен, Рипсимэ говорила:

— А вот в нашей деревне Амо Сагиян родился — вишь, каким человеком стал!

— Подумаешь, в Армении каждый второй — гений.

— Может, и гений, а не такой. Да в вашей деревне вообще никакой не уродился!

Кстати, сама Рипсимэ родилась и выросла в Лернашене, а в Лор замуж пошла.

***

Я иду по улице, и в голове крутится строчка из Сагияна: «По Лору себя гуляю». И почему он сюда не вернулся, хотя всю жизнь об этом мечтал? Вон и Дом-музей его стоит — не пойму, то ли наполовину построенный, то ли наполовину разрушенный. Ему-то уже все равно. А нам?

На центральной площади села, напротив церкви Святого Геворка, нас встретил Каро — родственник, которому я бесконечно благодарна за то, что все эти годы своими внезапными появлениями в нашем доме он делал нас если не участниками, то сопричастниками происходящих здесь событий.
Помню, он пришел к нам через пару дней после первого миллионного митинга в поддержку Карабаха и рассказал, что молодежь деревни решила не оставаться в стороне от столь захватывающих событий — они собрались на лобном месте, у этой самой церкви, изучили все газетные сообщения, стали звонить знакомым в Ереван…

— А старики что говорят? — поинтересовалась тогда я.

— Да что они понимают? Подоставали из подвалов и картофельных ям ружья — даже времен Первой мировой, стали чистить. Говорят, враги вон за этой горой. Надо ко всему быть готовым.

Тогда в нашем, притупленном стабильностью советском сознании войны бывали только в книгах и в кино. И эти люди из безвозвратно прошедшего времени со своими безнадежно устарелыми страхами казались нам смешными. А потом началась война.
Церковь Святого Геворка больше не служит сельским складом. Теперь в ней пусто — огромное помещение, кажется, сейчас взлетит, взмахнув крыльями арок. Снаружи оно не кажется таким величественным, разве что богато орнаментированная арка у дверей. Каро показывает на небольшое углубление в стене за алтарем:

— Отсюда идет лаз. Он проходит внутри стены и доходит вот сюда, до этих арок.

— Надо залезть. В таких тайниках рукописи прятали во время войн. Может, одна все еще хранится там… — искренне надеюсь я.

— Может. Только ей лет сорок, не больше, — улыбается Каро. — Знаешь, сколько раз мы туда лазили пацанами?! Пусто там. А вот прятаться классно — никому и в голову не придет в стенке тебя искать. Вообще-то датой основания церкви считается год 1666-й. Тут так и написано, смотри. Но старики говорили, мол, это, скорее всего, дата реставрации, а не постройки. Да и в стены вмурованы куда более древние хачкары, тоже с датами. Кто теперь знает…

Церковная дверь утомленно скрипнула — это к нам присоединился Давид, сельский староста и, конечно, мой родственник. Обнялись, поцеловались…

— Слушай, — оглянулся он вокруг. — Да здесь бы прибраться надо. Завтра же женщин сюда подрядим, пусть порядок наведут.
Деловито сказал. Как о доме.

Внутри и снаружи

Не знаю, как сейчас, но в те времена здесь между домом и недомом вообще не было порога. Помню, как я это поняла впервые.

— Тетя Эля, а у вас на воротах защелка не с той стороны прибита!

— Как не с той? — удивляется.

— Так ведь снаружи. Кто захочет, войдет.

— Конечно, войдет. А вдруг меня дома не будет, а кому-нибудь лопата или грабли понадобятся… Как же он возьмет, если не войдет?

— А тогда зачем ее вообще прибили?

— Так я ведь в магазине работаю. Зайдет кто в магазин, а меня, предположим, нет. Придется ему весь этот подъем до дома одолеть, а меня, как назло, и дома нету. А теперь посмотрит, ворота на защелку закрыты, и не станет подниматься.

***

Родник напротив церкви теперь наряднее.

— Это наш Алексан сделал, — поясняет Каро. — Теперь он в Ереване — камнетес нарасхват. В самых дорогих домах работает, скульптуры делает, церкви восстанавливает. А приезжает сюда — не сидеть же ему без дела. Вот красоту на деревню и наводит.

— Вот молодец! Вода здесь отменная. Хотя кто теперь к роднику-то ходит? Я слышала, воду во все дворы провели…

— Давно уже. Сколько страстей из-за той воды было! Провела ее какая-то немецкая фирма с условием, что первые 4 года ничего им платить не надо будет. И вся деревня стала немцам гимны петь. А как пришел срок платить, выяснилось, что в детали договора сельчане особенно не вникали, и у них возник вполне резонный вопрос: «Какие такие деньги? За нашу же воду! И вообще, кто в 45-м кого победил, а?!» Тут на дороге появился совершенно неожиданный персонаж — этакий белоснежный янки с белым ведерком в руках.

— А это кто? — спрашиваю.

— Ой, кто это к нам идет! — улыбается ему Каро. — Знакомься, это наш шпион Джон. Из Америки приехал. Вот уже два года в школе детишкам английский преподает.

Я пожимаю шпиону руку. Знакомимся. Он говорит на чистейшем армянском. Точнее, на чистейшем местном диалекте. Каро мне лукаво подмигивает и продолжает:

— Джон у нас очень способный человек. Всего за месяц язык наш выучил. Веришь? Вот и я верю. Зато теперь за милую душу тутовку глушит и Сагияна по памяти декламирует. С выражением.

Добродушный Джон, видимо, привык к шуткам Каро и все это время максимально приветливо улыбался. Хотя на то он и янки.

— Я по программе сюда приехал. На два года. Скоро уеду. Здесь очень прекрасно.

— Тогда, может, останешься? — предлагаю.

— Это вряд ли. А вот приезжать буду точно.
Он наполнил ведро ледяной родниковой водой и, помешкав для приличия, прогулочным шагом ушел в свое кино. А я пытаюсь вернуться в свое.

Лошадиная история

Когда-то давно, на этом самом месте у родника, перед церковью, где на могильных плитах, как всегда по вечерам, чинно сидели мужчины, неторопливо обсуждая события прошедшего дня, случилось нечто совершенно ошеломившее меня. Все мы, городские дети, снисходительно называемые «дачниками», учились ездить на коне «лесничного» Колика. Второго столь смиренного животного не было во всей округе. Но в тот день он поразил всех. Когда Колик подвел под уздцы к роднику уставшего, мучимого жаждой коня, тот громко заржал, встал на дыбы, развернулся и пулей рванул к своему дому, чудом не растоптав стоявшего на пути мальца. Все повскакали с мест, но сделать ничего не успели, так быстро все это произошло. Пацан постоял минуту-другую и только потом стал безутешно реветь под причитания бабки. Колик, потрясенный, смотрел вслед коню. Потом молча пошел за ним, привел обратно, посмотрел ему в глаза, помедлил и еле слышно сказал:

— И не стыдно?..

Конь опустил голову до самой земли. Постоял немного и, еле волоча копыта, побрел в хлев.

***

На надгробных плитах перед церковью и сейчас сидят старики. Другие. Странно, они казались мне старцами еще когда-то — дядя Арамаис, дядя Лорик… Они меня тоже помнят, жмут руку и, как когда-то, треплют за вихры. А еще через минуту я тону в объятиях набежавших женщин. Хорошо, черт возьми!

— Может, кто надумал именно в эти дни лаваш испечь?

— Сейчас редко кто печет дома лаваш…

— Как это… Как же это?..

— А чего возиться-то! Вон, в магазине покупаем.

Вот и первая непоправимая потеря. У этого места теперь нет аромата, который вырывался из раскаленного тонира и легкой дымкой расползался по всему ущелью. А как было здорово следить за тем, как мука набухает в воде и становится вязкой! Тесто пахло влажной землей и опрятностью бабушкиных объятий, в которых в этот день мне позволялось заснуть под неторопливые женские разговоры. Утром тесто превращалось в сотни распухших белых шариков. Из них проворно раскатывали лавашные простыни, на которые огонь в тонире наносил неповторимые цветочные узоры.

— Но когда я приеду сюда надолго, на неделю, вы же испечете для меня лаваш?

И они смотрят на меня, как тогда, с добродушной готовностью потворствовать капризам ребенка.

— Спасибо вам!

Нет, я не могу погостить сразу у всех и иду дальше, к небольшой церкви Святого Ованнеса (1686 г.), которую здесь называют Цару, то есть церковь Дерева. Странное название объясняется тем, что здесь еще в языческие времена было место поклонения дереву и воде. И как бы в подтверждение особого назначения церкви во дворе растут ивы, а неподалеку журчит родник с минеральной водой. Когда-то сюда приходило множество паломников со всей округи, а сейчас даже нас быстро выгнало во двор злобное шипение потревоженной змеи.
Обратный путь проходил мимо руин старого кинотеатра. Нет, здесь нужно остановиться.

Свое кино

Кинотеатр в Лоре — это особый разговор. И этот, да и тот, в Доме быта, в который он переехал позже. Каждый день на стену церкви вывешивали афишу с точным указанием начала сеанса — 7 часов. И ни разу фильм не начинался в это время. Культура тут служила народу в самом прямом смысле слова. Начинался сеанс ровно тогда, когда ребята вернутся с покоса, покушают, переоденутся и придут в клуб. У каждого в зале было свое место. Иногда очень просторное. Как, скажем, у старика Аракела, вокруг которого всегда пустовало несколько кресел. Но перед самым началом сеанса он загнутым концом трости хватал кого-то из детей и силком усаживал рядом. Аракел был туговат на ухо и на протяжении всего фильма спрашивал несчастного: «А это кто? А куда он идет? А зачем?» Когда все рассаживались, кто-то из зала кричал: «Архаин, запускай!» Кличка киномеханика переводилась как Спокойный и вполне соответствовала его сущности. Его обязанности далеко не ограничивались прокруткой пленки. Если фильм все больше состоял из разговоров, а тем более на русском, после показа Архаину приходилось спускаться в зал и будить храпящих на все лады зрителей. А вот если про войну, то аудитория шумно болела за красных и вообще за хороших, требуя, чтобы механик прокручивал понравившиеся сцены по нескольку раз. Кто-то из раскрасневшихся от сопереживания зрителей свистел и кричал: «Архаин, снова!» Так в Лоре родилось видео.

***

Давид предлагает подняться на гору и посмотреть на деревню «свысока». Мы пересекаем сжавшийся до ручейка Лорагет, на котором сейчас строят ГЭС, и едем по склону. И вот я стою на вершине и понимаю — куда бы я ни поднялась, на Лор свысока я смотреть не могу. И даже если я никогда сюда не вернусь, то точно буду мечтать об этом всю жизнь. Ведь это так важно, когда есть куда вернуться!..

Журнал «Ереван», N12(71), 2011