Свободный от протеста

Карина Казарян ^| Фото из архива Давида Неркараряна

Давида Неркараряна трудно назвать только живописцем. Он рисует ангелов и безмятежных девушек Леонардо, а еще создает кино из собственных эскизов, играет на барабанах партии Ринго Старра, слушает Высоцкого и шагает по Еревану, наслаждаясь полной свободой, в том числе от необходимости протестовать.

Давид, фамилия Неркарарян обязывает: ведь буквально ее можно перевести как «создающий краски». Выходит, краски и творчество генетически заложены в тебе?

— Не думал об этом, но живопись действительно у меня в генах. Мой папа рисует, наверное, всю жизнь, но он никогда не учился живописи. Когда я был маленьким, мог часами сидеть и смотреть, как он делает эскиз, смешивает краски, проводит линии... А в третьем классе я заявил, что тоже хочу рисовать. Папа выслушал меня, взял за руку и повел в школу рисования. Помню, у меня от счастья коленки дрожали. Но директор школы сказал, что мне пока рано и принять в школу меня могут только через два года. Это было одним из самых сильных разочарований во всей моей восьмилетней жизни. Первые полгода казалось, что жизнь кончена, остается вот только дорисовать последний домик и — в петлю. Но через два года меня и вправду приняли. Я рисовал все время как одержимый. А однажды в девятом классе так увлекся, что не заметил, где заканчивается мольберт, и изрисовал ближайшие полметра занавесок.

Занавески — это уже серьезно!

— Серьезно было, когда папа впервые спросил мое мнение. Я от гордости раздулся, как шар...

...и решил, что из тебя все же выйдет художник.

— Да! Правда, потом у нас с папой мнения редко сходились. Он достаточно традиционен, а мы в университете рисовали под Doors. Рок-музыка в корне изменила мое мировоззрение. Когда ты молод, живешь в маленьком Ванадзоре и вдруг начинаешь подумывать о длинных волосах, это значит — все, ты выбился из стаи. А стая этого не прощает. Хотя, честно говоря, сам я был не очень-то против выбиться. Я повесил в доме огромный плакат Beatles, накупил виниловых пластинок и стал играть партии Ринго обеденными ложками на маминых кастрюлях. Но это был еще только Страшный суд для моей семьи, ад начался, когда я купил настоящую ударную установку RMIF. Слава Богу, меня вскоре забрали в армию.

А в армии ты рисовал, играл или просто выша¬гивал по плацу?

— И то, и другое, и третье. У нас была мастерская, где я работал с одной девочкой, которая тоже рисовала, правда, плохо. Но она приносила мне краски и кисти, поэтому свое мнение я держал при себе. Я готовил плакаты ко всем военным праздникам, а вот оставшиеся краски мог использовать на что-то более дельное. В армии я даже продал две картины. В маленькой сувенирной лавочке неподалеку. Это были дурацкие пейзажи маслом на картоне, но я еще никогда так не радовался проданным работам. А на вырученные деньги накупил дисков с фильмами — тогда я уже очень увлекся кино. По ночам бегал в компьютерную комнату и вместе с другом смотрел лучшие работы Антониони, Бергмана, Джармуша. Из армии вернулся с рюкзаком, набитым классикой кино, и убежденностью в том, что буду режиссером.

И не ошибся. Недавно состоялась премьера твоего нового, уже седьмого фильма «Игры и солн¬ца». Кино и живопись не мешают друг другу?

— Я искал в кино то, чего не нашел в живописи. Несколько лет назад я почувствовал, что мне мало кисти и холста. В живописи нет динамики. Рисуя, ты ловишь лишь один-единственный миг движения — дайте мне хотя бы только черную краску, и я изображу все, что захочу, голыми руками. В кино же все по-другому. Здесь и время, и пространство, здесь звук, картина, слово — в кино сливаются все искусства. Нравится мне и то, что один человек здесь не справится, это командная игра. Словом, я влюбился в камеру, с ней я был и художником, и писателем, и музыкантом. В порыве этой влюбленности я даже поступил в театральный институт, но бросил его через два года. Конечно, увлечение кино осталось, но я очень скоро понял, что родился художником, и что бы я ни делал, этого из себя уже не выбить.

И все же увлечения оказалось достаточно, что¬бы снимать фильмы и дальше.

— Да, но все же это фильмы художника. Когда я пересматриваю, например, свою последнюю работу, «Игры и солнца», мне кажется, что этот фильм — набор эскизов. Там нет драматического развития, нет нарастания интриги, там вооб-ще отсутствует сюжет: весь сценарий у меня поместился на одном листочке. «Игры и солнца» — это картины, которые я заставил двигаться.

А почему солнц несколько?

— Потому что мне мало одного солнца. Как и мало одного слова «природа», ведь она вмещает слишком многое. Ее гораздо труднее понять, «расшифровать». Природа не молчит, просто избегает шума. Я чаще рисую людей, потому что для меня человек — наиболее понятная часть природы. Но и от игр с солнцами не могу от¬казаться.

Кто герой твоих картин?

— Если иметь в виду психологический тип, то у меня нет одного главного героя. У меня есть главное лицо. Помните, как рисовал Леонардо? Его лица безмятежны, не на них, а от них идетсвет. Они не выражают злости, зависти, раздражения. Они счастливы, они спокойны, и в этом спокойствии их красота. Я хочу вернуть эти лица. Ведь везде в мире происходит что-то плохое, но я не вижу смысла в том, чтобы зацикливаться на этом, я даже не хочу замечать этого. Я придумываю хорошее и доброе. Я хочу, чтобы людям, смотрящим на мои картины, хотелось жить в них.

Это твой способ протеста?

— Нет. Чтобы протестовать, надо накопить в себе кучу негативных эмоций, а я этого страшно не люблю. Вот почитаемый мною Высоцкий протестует всегда, и я его слушаю почти каждый день, но все равно не заражаюсь этим. Я могу выйти и прошагать по улице, размахивая руками и вдыхая запах Еревана, а значит, я свободен. Что же еще нужно?

Но есть распространенное мнение, что искусство — это протест.

— Искусство существует потому, что в этом мире что-то неправильно, чего-то не хватает. Оно восполняет белые пятна жизни. А протест —далеко не единственный способ это делать.

В твоих работах много христианских образов. Это дань верующего человека?

— Не такой уж я верующий. Точнее, я не религиозен. Но рисование — это мой способ молиться. Изображая ангелов, я таким образом возношу молитвы Богу. Я не восхваляю его, не отдаю дань — я его чувствую.

Армянское в твоей живописи…

— …выпирает из каждого мазка?

Не хотела так резко, но да.

— Я же армянин. Куда бы художник ни уехал, сколько бы лет ни провел вдали от своей родной земли, его национальное живет где-то внутри него, вне зависимости от виз и паспортов. Оно все равно проявляется, и в первую очередь — в творчестве. И если попытаться это изменить, от этого убежать — солжешь. А там, где начинается ложь, кончается искусство.

Журнал  «Ереван», N6(76), 2012